Александр С. Мыльников (Санкт-Петербург)
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ В ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ ЛИТОВСКОМ

      Поистине причудливо заявляют о себе некоторые темы и образы! Как бы затаясь, они дожидаются своего часа, чтобы неожиданно вторгнуться в сферу научных интересов ученого. Порой не единожды, с большим перерывом во времени. Так случилось и со мной. Лет двадцать назад мои берлинские друзья, ныне, увы, покойные, немецкие слависты, супруги Аннелиз и Хельмут Грасхофы издали немецкое переложение для детей былин об Илье Муромце и Соловье-Разбойнике [1] . Это был талантливый пересказ, сопровождавшийся большим количеством иллюстраций, выполненных художником Зигфридом Линке. Я не мог не откликнуться на выход полезной книги, посвятив этому небольшую рецензию [2].

      Пожалуй, тогда мое обращение к персонажу древнерусского цикла было в достаточной мере случайным. Но прошли годы, и Илья Муромец вновь напомнил о себе, но уже вполне обоснованно. В 1997 г., при моем очередном приезде в столь любимый Вильнюс, Эдвардас Гудавичюс обратил мое внимание на приведенную московским историком В.Т.Пашуто цитату из какой то былины, где Илья Муромец говорит:

„Жил я в хороброй Литвы
По три года поры — времени,
Выхаживал дани-выходы от князя Владимира" [3].

      Э. Гудавичюс сопоставил эту цитату с одним местом из третьего фрагмента латинского трактата Михаила Литвина, где говорилось, что „родоначальники наши" были людьми добронравными и трезвыми, стяжав себе славу на военном поприще. Поэтому, подчеркивалось, „иноземцы звали их Chorobra Litva, то есть отважная Литуания" [4] . По мнению моего собеседника, это походило на формулу из былины.

      Наблюдение это не могло не заинтересовать по ряду причин, в том числе и потому, что имеет прямое отношение к мало изученной проблематике межэтнических народных контактов, входящих в круг моих научных интересов [5] . Дело в том, что, как это не покажется парадоксальным, впервые имя Ильи Муромца, героя древнерусских былин, письменно зафиксировано за пределами Руси. Это произошло еще в XIII в. — в немецкой поэме „Ортниг" и в норвежской саге о Тидреке. Первое же в восточно-славянской среде упоминание о былинных персонажах Илье Муромце и Соловье Будимировиче, как считается, относится к 1574 г. [6] Оно содержится в письме Оршанского старосты Филона Кмиты, которое он направил в августе того года своему знакомому, Трокскому каштеляну Евстафию Воловичу.

      Письмо пришлось на время очередного польского бескоролевья: вскоре после тайного отъезда в Париж новоизбранного королем французкого принца Генриха Валуа, получившего 30 мая известие о кончине его брата и взошедшего на трон Франции под именем Генриха III, и до избрания королем Польши в 1576 г. трансильванского князя Стефана Батория.

Таким образом, письмо Филона Кмиты падает на середину затянувшегося безвластия: один король пренебрег оказанным ему сеймом доверием и исчез, до избрания нового короля оставалось почти два года.

      Понятно, почему Кмита рассуждал о возможных кандидатурах на польский королевский престол, в числе которых, как известно, назывался и Федор, старший сын Ивана Грозного. Со всех сторон, писал Кмита из Орши, слышно: „Пусть государем будет не только московский, но хоть и дьявол из преисподней, лишь бы покарал за несправедливости, чинимые Божьим людям, и порядок установил" [7].

      В этом эмоциональном контексте Кмита писал: „Pomsti Boze hosudariu hrechopadenije, chto rozumiejet, bo prijdiet czas, koli budiet nadobie Ilii Murawlenina i Solowia Budimirowicza, prijdie czas, koli budiet shizb naszych potreba". Тоесть: „Боже, отмети государю грехопадение, кто разумеет, ибо придет час, коли будет нужда в Илье Муромце и Соловье Будимировиче; придет час, коли будет надобность в службах наших" [8].

      Обстановка неопределенности, усугубленной интригами в господствующих кругах — все это выплеснулось из под пера Оршанского старосты. Он резко осуждал так называемую „французкую партию" — отсюда и его слова о „грехопадении" государя, взывание к Богу об отмщении за предательство и образное обращение к именам былинных персонажей, в которых он усматривал будущих защитников.

      Впрочем, здесь возникает ряд вопросов: защитников каких и от чего? Кмита жаловался в своем письме на несправедливое отношение к себе со стороны верховной власти, из-за небрежения которой он „с голоду сдох на стороже" [9] . Иначе, Кмита как бы ассоциировал себя с былинными персонажами — хранителями границы. Но какой? Ведь Илья Муромец (о Соловье Будимировиче сказать этого нельзя) выступает в эпосе как хранитель Русских (позднее — Московских) рубежей, тогда как Кмита обеспечивал охрану границ Великого княжества Литовского с Московским государством и, следовательно, от него! Не входя в более детальное обсуждение этой самостоятельной темы, замечу, что белорусский исследователь К.П.Кабашников справедливо усматривает в этом отражение каких-то местных изводов былинного эпоса [10] , либо, добавим, других фольклорных жанров: в белорусской культурной традиции образы Ильи Муромца и иных былинных персонажей чаще связывались со сказками [11].

      Что касается приведенной у В.Т.Пашуто цитаты, то взята она из былины „Об Илье Муромце и паленице удалой", которая была записана в свое время П.Н.Рыбниковым со слов известного сказителя Трофима Рябинина, крестьянина Кижской волости Петрозаводского уезда [12] . Но былина эта не единственная, в которой слова „хоробрая Литва" встречаются. По мнению Б.Н.Путилова, подобное словосочетание является одним из примеров стереотипизированного „формульного выражения" [13] . В свете этого использование соответствующего словосочетания как устойчивой формулы Михаилом Литвином оправдано, хотя из какой именно былины он ее заимствовал, сказать пока трудно.

      Ссылаясь на упоминание Кмитой имен Ильи Муромца и Соловья Будимировича, работавший в Литве русский историк И.И.Лаппо ограничился констатацией знакомства Оршанского старосты „по крайней мере, с некоторыми из русских былин, обращавшихся в русских землях Литвы" [14] . Наблюдение справедливое, но нуждающееся в корректировке. Во-первых, ссылка Кмиты на двух былинных персонажей предполагала знание их со стороны адресата: иначе инвектива оказалась бы им не понятой. В свою очередь, во-вторых, едва ли правомерно ограничиваться только „русскими землями Литвы" хотя бы потому, что обращался Кмита к Трокскому каштеляну. Мы не говорим уже о том, что, совершенно независимо от Кмиты и Воловича, знание каких-то былин продемонстрировал Михаил Литвин, творчество которого лежит в русле литовской традиции.

      Наконец, допустимо ли переносить реалии XX века на век XVI, безоговорочно разграничивая обе культурные традиции? Они существовали и развивались, зачастую объединяясь и взаимодействуя в системе духовной жизни общего полиэтнического государдства — Великого княжества Литовского. Это, существенное для адекватного понимания динамики культурного процесса того времени, обстоятельство мне неоднократно приходилось подчеркивать на примере оценки жизни и творчества Франциска Скорины, одного из крупнейших представителей в истории белорусской культуры [15].

      Резюмируя сказанное, выделим два главных вывода. С одной стороны, упоминание формульного выражения „хоробрая Литва" Кмитой, а до него — Михаилом Литвином означало, что былинные персонажи были известны не только белорусской традиционной культуре, но и представителям белорусско-литовской / литовско-белорусской образованности. С другой стороны, наиболее раннее документальное подтверждение этого факта следует относить не к 1574 г., как до сих пор считалось, а отодвинуть по крайней мере на четверть века назад. Ибо латинский трактат Михаила Литвина, в котором использована интересующая нас формула, был написан около 1550 г.

      В этом смысле территорию Великого княжества Литовского следует рассматривать в качестве одного из ключевых этапов в эволюции былинного жанра, истоки которого восходили к эпохе Киевской Руси, а заключительный аккорд его бытования связался с фольклорной стихией Русского Севера.

1 A. GraBhoff, H. GraBhoff, Ilja Muromez und der Rduber-Nachtigal: Heldensang aus dem alien Rufiland, Berlin, 1969.
2 Илья Муромец говорит по-немецки, Нева, 9, 1981, с. 197—198.
3 В. Т. Пашуто, О возникновении Литовского государства. Известия АН СССР. Серия истории и философии, 9/1, 1952, с . 42.
4 Michalonis Lithuani, De moribus Tartarorum, Lithuanorum, et Moschorum, Basiliae, 1615, fragmina III.
5 А. С. Мыльников, Межславянские контакты в сфере народной культуры:
Теоретические и эвристические аспекты, История, культура, этнография и фольклор славянских народов: Х Международный съезд славистов. София, 1988 г. Доклады советской делегации, Москва, 1988, с. 101—111.
6 Русское народное поэтическое творчесгво. Т. I. Очерки по истории русского народного поэтического творчества Х — начала XVIII в., отв. ред. В. П. Адрианова-Перетц, Москва-Ленинград, 1953, с. 226—227.
7 М. Malinowski, Zrodla do dziejow polskich, 2, Wilno, 1844, s. 290.
8 Ibid, s. 291.
9 В. Ф. Миллер, Очерки русской народной словестности: Былины, Москва, 1897, с. 399
10 К. П. Кабашникау, Беларуска-рускiя фольклорный сувязi, Минск, 1988, с. 78.
11 С. Плужникова, Былевое наследие белорусского сказочного эпоса, Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 24/6, 1965, с. 493.
12 П. Н. Рыбников, Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Ч. I. Народные былины, старины и побывальщины, Москва, 1861, с. 66—75.
13 Б.Н.Путилов, Эпическое сказительство: Типология и этническая специфика, Москва, 1997, с. 244, 246 и др.
14 И.И.Лаппо, Литовский статут 1588 г. Т. I. Исследование, Каунас, 1934, с. 72.
15 А.С.Мыльников, Ф.Скорина — житель Великого княжества Литовского, Франциск Скорина и Вильнюс: Сборник материалов Республиканской научной конференции 1990г., сост. Л. В. Судавичене, Вильнюс, 1991, с. 68—72; А. С. Мыльников, Земля — государство — этнос: Франциск Скорина в контексте этнокультурных представлений раннего Нового времени, Кунсткамера: Этнографические тетради, 8—9, 1995, с. 45—53; А. С. Мыльников, „Эффект Скорины", или Специфика межэтнических контактов в полиэтничной среде. Книга: Исследования и материалы, 70, 1995, с. 99-104.